Джаваховское гнездо - Страница 30

— Фатьма, потуши курильницы. Убери амбру. Уведи меня на воздух, в горы, — срывается с губ Дани грустная мольба.

— Молчи, горлинка, молчи! Слышишь, кони стучат подковами на дворе. Карган-ага едет. Это важный, знатный гость. Много заплатит денег Фатьме кабардинский князь. Играй только получше, горлинка зеленого леса, играй получше. На деньги аги-князя улетим отсюда за Койсу, за Терек, за Куру, за Дон, на далекую, вольную российскую реку. Там играть станешь. Люди слушать тебя будут. Покажешь еще всю свою славу всем джаваховским кротам! Слышишь, гурия, слышишь! А теперь приготовься. Настрой золотую штучку и играй. Сам Курбан-Оглы-Ага, помни, славный князь Кабарды, тебя слушать будет. Поняла, горная ласточка, птичка моя?

И, быстро пригладив непослушную прядь на белокурой головке, легкой кошачьей походкой Леила-Фатьма скользит за дверь.

* * *

— Привет вам! Благословение Аллаха да будет над вами, дорогие гости!

С этими словами входит в кунацкую Леила-Фатьма.

На низкой тахте сидит, поджав под себя ноги, важного вида татарин. Он весь залит серебром. Тончайшего сукна бешмет облегает его мужественную фигуру. Сафьяновые чевяки, канаусовые шаровары, высокая папаха — все это богато разукрашено. Но лучше и богаче всего — оружие аги, заткнутое за пояс. Бирюза, яхонт, рубины играют на серебряной рукоятке его кинжала, на стволах пистолетов, на эфесе длинной, кривой сабли.

Вокруг него, на подушках и коврах, сидит княжеская свита. Это мелкие, обедневшие дворяне-прихлебатели, дальние родственники аги, живущие в его усадьбе и сопровождающие его в поездках по горам.

Лицо Курбан-аги точно застыло. Маленькая, с проседью, бородка и ястребиный взгляд подняты к потолку поверх головы Леилы-Фатьмы, когда он гордо, надменно, сухо отвечает, не меняя позы, не двинув ни одним мускулом на лице:

— Наш путь лежал мимо твоей сакли, и мы решили погостить здесь.

— Ты хорошо сделал, что не миновал моей сакли, ага. Нынче Леила-Фатьма развлечет новыми зрелищами своего гостя. Судьбу свою уже знает Курбан-аги, нынче гадать не станет Леила-Фатьма. Нынче иное увидишь и услышишь под кровлей ее, Курбан-ага!

Гассан, Мамед и другие слуги вносят миски с дымящимся хинкалом. Это род супа с мучными клецками, заправленного бараньим жиром и чесноком, — любимое блюдо горцев. Потом подают чашку с шашлыком, заправленным пряностями, и ковши с белой пенящейся бузой.

На коврах и подушках рассаживаются гости. Леила-Фатьма, как женщина, не смеет, по обычаю страны, пировать в присутствии мужчин. Она только прислуживает им с Аминат и слугами, то и дело подкладывая на тарелку аги лучшие и жирные куски баранины.

В разгар ужина кто-то вспоминает:

— Где же сазандар-певец? Шашлык не достаточно жирен, буза не довольно крепка без песен о вольной Кабарде.

Леила-Фатьма усмехается и делает знак Аминат:

— Скажи «ей». Вели играть, старуха.

Верная служанка, как тень, исчезает за дверью кунацкой.

Быстро мчатся минуты. Разговорчивее становятся гости. Буза делает свое дело. Не хуже всякого вина, запрещенного Кораном, опьяняет буза.

Поблескивают взоры, развязываются языки. Один Курбан-ага все так же важен и спокоен.

Вдруг тихие, режущие душу аккорды раздаются за стеной. Точно из райских долин и заоблачных высей слетел ангел на землю.

— Что это? Не сааз, не чиангури, не домбра. Что это? — волнуясь, спрашивает свита аги.

И у самого Курбана глаза расширились и загорелись. Что-то медленно проползло и разлилось по смуглому лицу — не то сдержанный восторг, не то смятение.

Но вот громче, яснее слышатся звуки. Это уже не песня гурии, не вздох звезды. Могуче рокочут струны. Мечутся звуки. Точно горные джинны празднуют свое торжество. Это целый вызов земле и небу.

Страшна и прекрасна могучая музыка. Слагается сильный победный гимн непостижимых таинственных сил.

Леилу-Фатьму не узнать. Лицо ее преобразилось. Мрачные, полубезумные взоры теперь блещут довольством и торжеством.

Курбан-ага встает. Все окружающие его поднимаются следом за ним:

— Покажи мне светлого джинна, старуха, покажи мне того, кто умеет так колыхать души джигитов. Покажи!

— Я покажу тебе и твоим спутникам еще больше, князь и повелитель, — срывается с губ Фатьмы. — Только будь щедр, будь милостив к бедной сироте Леиле-Фатьме, великодушный ага-джигит.

Безобразное лицо Леилы с робко молящим выражением поднимается к гостю. Ее смуглые, крючковатые пальцы протягиваются к нему. Ее пальцы дрожат. Лицо перекошено судорогой алчности. В глазах занимается нездоровый огонь.

Ага-Курбан понимает в чем дело. Не глядя на трепещущую в ожидании подарка хозяйку, он лезет в карман бешмета, роется в нем.

Объемистый кошель, нарочно приготовленный для Леилы-Фатьмы, исторгнут со дна его.

— Бери и покажи нам твои фокусы, старуха.

Легкий взмах руки, и, позвякивая монетами, кошелек падает у ног Фатьмы.

О, какой он тяжелый! Как щедр кабардинский князь! Как щедр и богат!

Руки Леилы трясутся, сжимают крючковатыми пальцами свое сокровище. Безумные огни вспыхивают снова в глазах. Она готова испустить свой страшный протяжный вой, срывающийся у нее в минуты сильнейшего возбуждения, но Гассан, следивший за каждым движением своей госпожи, торопливо берет ее за руку и уводит во внутренние покои сакли.

— Успокойся, приди в себя, дочь наиба. Тебе нужны теперь силы и твердая воля, как никогда, — говорит он и прикладывает что-то холодное, мокрое к седой голове Леилы — Фатьмы.