Джаваховское гнездо - Страница 16

— Мой Сандро заслужил эти лавры и розы, — отвечает гортанный голос. — Ты не ушибся, мой мальчик милый? Не стукнулся? Нет?

Гема стоит тут же, подле, полная гордости за него.

— Ты не больно ушибся? Скажи, не больно?

— Нет. Успокойся, голубка, нет.

Ага Керим подходит к мальчику, кладет руку ему на голову.

— Если бы Творец наградил меня и Гуль-Гуль таким сыном, я не искал бы большего счастья на земле. Обними меня, джигит!

Чуть живой от восторга, Сандро исполняет его приказание.

Потом он подходит к князю Андрею.

— Батоно, ты доволен мной?

— Молодчина!

Селим прискакал вторым.

Его лицо смущенно. Он не слышит ни похвал, ни рукоплесканий. Зависть к Сандро Данадзе гложет мальчика. А тут еще Селтонет стоит перед ним, как ведьма.

— Посрамил Кабарду, Селим, посрамил Кабарду! — шипит злая девчонка.

— Да что же прикажешь делать, когда у того, у Эльбруса, ноги, как у шайтана!

— Молчи! Уж молчи! Не видать тебе пояса Селтонет.

Остальные участники джигитовки подскакали тоже.

— Где же Валь? Я его не вижу, — волнуясь, спрашивает трепетный голос.

— Я здесь, тетя Люда. Пожалуйста, не беспокойся, я здесь.

Валь сидит в сторонке на траве. Подле него, мирно пощипывая траву, пасется Ворон.

— Девочки, на кровлю! Михако привел музыкантов. Идите танцевать! — раздается голос тети Люды, которая вслед за тем обращается к Дане:

— А ты, моя малютка, посмотришь на танцы. Не грусти.

И тетя Люда ведет Даню по лестнице наверх, на крышу сакли.

Впечатлительная натура Дани охватывает всю картину сразу.

На плоской крыше Джаваховского гнезда разостланы пестрые ковры. Восточные, крытые яркими кусками шелковых тканей диваны стоят по краям ее. Между ними — столики с прохладительным питьем. Вдоль парапета — другие, для игры в карты старшим гостям. Музыканты приютились на невысокой башне. Их несколько человек. У них духовые инструменты для бала. Отдельно, в стороне, неизбежные для аккомпанемента зурна, домра и чиангури.

А над кровлей бархатный купол кавказского неба.

Душа Даши пробуждается для восторга. Ах, как хочется Дане нарушить эту торжественную тишину. Нарушить звуками в честь и славу дивной ночи. Хочется песнями зачаровать еще больше эту волшебную ночь.

Со смерти матери Даня не прикасалась к струнам арфы.

Как бы в ответ на ее желание грянул оркестр. Нарушилась дивная, кроткая тишина ночи. Кровля ожила.

Тоненькая Лина Марголина, дочь полкового командира, первая с молоденьким адъютантом открыла бал. Звуки модного вальса полетели к звездам.

О, как Дане тяжело! Одна среди этих чуждых людей, чужого веселья.

Она, забалованная матерью, подругами, привыкшая к поклонению, всеобщему вниманию в юности, к восторгам толпы, она, такая необыкновенная, талантливая, не как все здесь, не ценится всеми этими людьми, забывшими, казалось, о ее существовании. Какое им до нее дело! Разве они ее понимают? Хороша тетя Люда тоже, эта «святая», какой ее считают здесь все! Привезла ее сюда и бросила, точно она просила ее об этом. А «друг»?

Друг ли ей, Дане, та странная, властолюбивая княжна, чересчур уж прямолинейная и как будто резкая? Что она спасла их в ту роковую ночь — так это сделал бы каждый на ее месте. Что приютила, ее, Данину мать, в тяжелую минуту — так это закон человеческой любви к ближнему. Что ее, Даню, взяла к себе, одевает, кормит и поит — так разве она, Даня, этого желала?

Разве ей легко, хорошо здесь? Уехать бы ей снова с ее арфой далеко, далеко, выступать в концертах, играть, поднимать звуками бурю в сердцах людей, не заниматься уроками с утра до вечера. Ведь она, Даня, почти взрослая девушка, а главное, она артистка. Она вкусила уже сладость успеха. Ее не удовлетворяет такая жизнь. Ей нужна слава и поклонение толпы. В этой жизни, тихой и методичной, она умрет, умрет, зачахнет, как роза без влаги дождя, как птица в клетке. И потом, как странно здесь все, дико и необычайно. Эти дети, неведомо откуда взятые, этот гость-разбойник, выпущенный из тюрьмы и так уважаемый всеми здешними, этот «идеальный» Сандро, следящий за каждым шагом их, точно гувернер, и, наконец, эта страшная, зеленая, таинственная сакля, о которой им не позволено говорить и откуда несется ужасный вой. Одна эта сакля может свести с ума такую, как ее, Данину, впечатлительную натуру. А сейчас даже Гема, привязанная к ней, как верная собачка, и та даже забыла ее, носится в вихре вальса со своим кавалером. Она и думать забыла про Даню. А еще вчера клялась ей в дружбе, говорила такие ласковые слова. Злое, нехорошее чувство заполняет сердце Дани.

— Что с вами, вы грустите?

Это Валь. Его глаза щурятся чуть насмешливо. Не понять, ласковы ли или смеются они.

— Какой глупый праздник! — капризно срывается с уст Дани, и брови ее хмурятся.

— Глупый? Нет. Люди здесь веселятся красиво. Само небо улыбается им, — отвечает мальчик.

— Отчего же вы не танцуете, Валь?

— О, со мной никто из девочек не захочет плясать.

— Почему?

— Я близорук и вечно путаю свою даму в кадрили, это раз. Потом наступаю на ноги — это два, но, что хуже всего, никогда не слышу такта. Девочки этого не любят. Взгляните-ка, как ловки Сандро и Селим.

— Вы давно здесь в гнезде, Валь?

— Два года, как и все здешние, но, кажется, точно с трех лет от роду. Меня привез «друг» из Финляндии. У меня умерли отец с матерью от какой-то заразной болезни. Есть у меня еще сестра Лидия. Она за границей учится, кончает там университет. Она институтская подруга «друга». Мы были очень богаты прежде, но папа незадолго до смерти потерял все. Я такое же дитя-питомец, как и вы, сирота. — Он задумывается на минуту, потом лицо его оживляется настолько, насколько может оживиться спокойное лицо Валентина.