Джаваховское гнездо - Страница 51

К оглавлению

— Вернулась! Вернулась!

— Где «друг»? Где же «друг»? Где милый, любимый «друг»?

— Нина, ты ранена! О!

Люда бросается к коляске. Помогает выйти княжне.

Рука у Нины на перевязи. Лицо бледно не менее Даниного, но спокойно и бодро, как всегда.

— Пустое, глупости, маленькое недоразумение.

Она хочет говорить и не может. Ее, как мухи, облепили Маруся, Гема, Валь. Целуют здоровую руку, лицо, платье.

— О, милый, милый «друг»! Что с вами, что с вами?

Селтонет сжимает в объятиях Даню.

— Звездочка моя золотая, месяц серебряный, роза восточная, хрупкая, нежная, милая, милая, прости и меня, прости!

Слезы крупными горошинами катятся из глаз Селтонет. С ними затихает мука совести. С ними снова расцветает голубой цветок счастья в душе Селтонет.

Даня очень слаба и от дороги, и от пережитых волнений. Но у нее есть еще силы на то, чтобы исхудалыми руками обвить шею татарки, прижаться щекой к ее щеке и шепнуть ей на ушко:

— Все забыто, все прощено, милая, милая Селта. Ты виновата не больше меня.

И девочки прижимаются крепко, тесно друг к другу.

Вечер. За столом в кунацкой уютно и тепло.

На почетном месте сидит Нина. Раненая рука не позволяет ей резать куски за ужином, но несколько пар рук наперерыв исполняют это за нее. Все ловят каждое движение «друга», стараясь предупредить малейшее ее желание.

— Мы твои руки, твои пальчики, «друг», — шепчет Гема, заглядывая ей в глаза.

— Я предпочел бы быть твоей головой, чтобы дать отдых твоим мыслям, — вставляет Валентин.

Подле Нины, прижавшись к ней, как котенок, сидит Даня, слабенькая, хрупкая Даня, с каким-то особенным по выражению, обновленным лицом. Сидит, не спуская влюбленного взора с Нины.

О, эта Нина, так непонятая ею впервые и теперь ставшая ей, Дане, дороже всех здесь, на земле!

Нет, кажется, вещи на свете, которой бы Даня не пожертвовала теперь для «друга» Нины, ставшей для нее, Дани, такой бесконечно дорогой, близкой, родной, после того как та пожертвовала Дане всем в мире, не задумалась даже саму жизнь отдать за нее. Ведь попади в нее безумная Леила-Фатьма вершком только ниже, и это благородное сердце замолкло бы навсегда.

Даня вздрагивает.

Как глупа, бессмысленно эгоистична была она, Даня, когда не умела ценить забот о себе.

После ужина Нина рассказывает все по порядку. Ее слушают, боясь проронить хоть единое слово, Люда, Михако, прислуга, князь Андрей, примчавшийся из лагеря в этот поздний час. Ага-Керима нет. Он уже умчался к себе в горы, полный нетерпения повидать свою молодую жену.

Но его именем пестрит рассказ Нины. О, как много обязана она беку Джамала! Как мудро и смело он поступал! Ему и смельчаку Сандро всем обязаны. Находчивому умнице Селиму тоже, милому, милому Селиму.

— Ты захвалишь нас, «друг», ты захвалишь нас! — говорит Сандро.

— Молчи, мой мальчик, молчи!

И снова развертывается пестрая нить событий, отчаянно удалого поступка Сандро, неожиданной помощи Селима. Все как было, все. Все смотрят на обоих мальчиков восторженно, как на героев. Глаза Гемы пылают гордостью за брата.

О, она не ошиблась в нем: ее Сандро — герой!

— А где Леила-Фатьма? — осведомляется кто-то.

— Мы отвезли ее в лечебницу в Тифлис. Ее припадок повторился с ужасной силой. В больнице ей сумеют помочь. Ее нельзя винить, дети, она душевнобольная, Леила-Фатьма.

— Теперь я все, кажется, рассказала, — заключила Нина.

— Нет! Нет! Главного не рассказала ты, друг, — говорит худенькая, бледная, трепещущая Даня, поднимаясь со своего места. Ее синие глаза горят как никогда. Прозрачное, худенькое личико восторженно приподнято. Взор его одухотворен величайшим чувством — чувством любви к той, которая спасла ей жизнь.

Сбивчиво, отрывисто говорит она. Говорит о подвиге Нины, говорит о девушке, вставшей под дуло револьвера безумной старухи ради нее, Дани. Говорит о том, что было пережито, каким ужасом полна была ее жизнь в усадьбе старой Мешедзе. И как Нина, ее ангел-хранитель Нина, вырвала ее, Даню, из ужасных рук безумной, жадной старухи.

И о Курбане-аге, Гассане рассказывает она, но смысл этой речи — поведать всем о великодушии «друга», о самозабвении, героизме княжны.

Голос рассказчицы рвется от слез. Ее худенькая, тонкая воздушная фигурка колеблется, как стебель цветка. Не окончив рассказа, Даня мягко скользит на ковер, обнимает колени княжны и, рыдая, лепечет:

— О, «друг»! Я не забуду этого никогда, никогда!

* * *

Кончается вечер. Разрастается все шире и шире могучая восточная черная ночь. В кунацкой молчат. Тихий ангел слетел незримо и покрыл присутствующих своим сизым крылом.

Это дань охватившему всех глубокому волнению. Взоры потуплены. На ресницах кое у кого дрожат слезинки. Одухотворенно глядят глаза. Улыбаются губы, невольно, счастливо.

— Вот когда я послушал бы музыку! Твою арфу послушал бы я, Даня! — пробуждается первым Валентин.

— Арфу? Но ее нет со мною.

— Ты ее забыла в Бестуди?

— Нет.

Слабым румянцем окрашиваются прозрачные щечки.

— Я оставила ее там, не забыла. Оставила нарочно в сакле покойного Хаджи-Магомета, — смущенно роняет Даня.

— Нарочно оставила? — раздается сразу несколько недоумевающих голосов.

— Нет. Этого не может быть! — замечает Валь. — Ты, которая так любила свою арфу!

— Да, я любила и люблю ее бесконечно, — объясняет спокойно Даня, — но она меня делала такой тщеславной, честолюбивой последние годы. И я решила оставить ее, расстаться с ней на время. Я вернусь к ней, вернусь за нею, конечно, вернусь, может быть, через год, два, а то и больше. Непременно вернусь. В моей душе, я чувствую, есть доля, маленькая доля артистки, которая не позволяет мне совсем бросить арфу. Но я вернусь к ней не раньше, как кончу учиться у тети Люды, выдержу экзамен в гимназии, поступлю в музыкальную школу — в консерваторию. И вот тогда, тогда, подготовленная знанием к жизни, я отдамся карьере артистки. Но не раньше, не раньше. Клянусь моей огромной любовью к «другу», клянусь.